До сих пор не до конца ясно, что такое «этнос», но почти все исследователи одним из важнейших его признаков именуют язык.
Например, историк и этнограф академик Бромлей определил этнос так: «исторически сложившаяся устойчивая межпоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики» .
И это выглядит логично – кто такие «поляки», как ни люди, говорящие на польском языке, кто такие «кечуа» как ни этнос, пусть даже разделенный между несколькими странами (Перу, Боливия, Эквадор, Аргентина, Колумбия, Чили), но пользующийся единым наречием?
Но дело не всегда обстоит так просто.
Встречаются ситуации, когда этнос вроде бы есть, и особенности культуры а наличии, и психика единая, и история общая, но языка своего не имеется. Либо он забыт и используется чужой, либо в ходу множество диалектов, носители которых понимают друг друга не так уж и хорошо, порой куда хуже, чем иностранцев.
Поправить дело можно с помощью языкового нормирования.
Включается оно не само по себе, а волей и желанием конкретных людей, тех, кто воспринимает описанную выше ситуацию как критическую, исключительно опасную для этноса, связанную с риском потерять «лицо» и исчезнуть, раствориться меж соседей. Обычно занимаются подобными вещами лингвисты или писатели.
Гипотетически один из первых проектов языкового нормирования, пусть не совсем этнического – знаменитая грамматика Панини, написанная в пятом веке до нашей эры.
В своем «Аштадхьяи» («Восьмикнижии») индийский ученый описал фонетику, морфологию и синтаскис санскрита, используя дожившие на наших времен термины «фонема», «морфема», «корень» и «часть речи».
Интересно только, что ни в одном из дошедших до нас письменных памятников санскрит не представлен именно в таком виде, как его изобразил Панини, он везде и всегда отличается от «нормы». Так что можно предположить, что грамматика не столько описывала, сколько формировала язык, общий для интеллектуальной элиты Северной Индии вне зависимости от племени и государства.
Со своей задачей Панини справился блестяще.
Но только в шестнадцатом веке, когда в Европу пришло Новое время, и начали формироваться современные этносы, у него появились наследники.

Оружие Реформации
В 1483 году, когда в саксонском городке Айслебен родился Мартин Лютер, Германия представляла собой рыхлый конгломерат слабо связанных между собой государств. В каждом из них говорили на своем языке, а в качестве средства общения меж образованными людьми использовалась латынь.
Понятие собственно «немецкого» (в виде «diutisk») появилось у занимавшегося переводами аббата Ноткера Губастого около 1000 года, но на самом деле этих немецких было очень много, и они сильно отличались.
Как писал сам Мартин Лютер «в Германии есть множество диалектов, то есть говоров, так что люди в двадцати пяти милях друг от друга не могут понять друг друга» . Немцы осознавали себя скорее не единым этносом, а набором близкородственных: баварцев, саксонцев, швабов, франконцев и так далее.
В 1517 году Лютер, выбравший карьеру теолога, становится лидером Реформации, политико-религиозного движения, направленного в первую очередь против папства. Простой монах, он составил девяносто пять тезисов, с которых пошел протестантизм, публично сжег буллу с отлучением его от церкви, а вскоре принялся за неслыханное дело – перевод Священного Писания, Библии с латыни на обычный язык простого народа!
Вот только какой из «немецких» выбрать?
Если взять диалект одной из земель, скажем венский или нидерландский, то жители других областей ничего не поймут… а ведь задача в том, чтобы немецкую Библию приняли все от Северного моря до Альп и от Рейна до Кенигсберга!
И Мартин Лютер нашел выход.
За основу он взял язык документов и чиновников Майсенской канцелярии (герцогство Саксония). Но дополнил его элементами разных диалектов, в первую очередь баварских (оттуда, например, слово «oft» – «часто», совершенно не похожее на саксонское «dicke»), хотя не забыл и о средненемецких (например, «die Brücke» – «мост», хотя по-баварски оно звучало бы как «Brucke»).
Насколько удачным вышел этот гибрид, названный нововерхненемецким (Neuhochdeutsch), можно судить по тому, что всего за десять лет вышло более восьмидесяти изданий написанного на нем Нового Завета, а полный перевод Библии за полвека разошелся тиражом в сто тысяч, а это неслыханно много по меркам шестнадцатого века.
Как писал один из немецких богословов того времени: «Новый Завет Лютера был настолько растиражирован и распространён печатниками, что даже портные и сапожники, вот именно, даже женщины и необразованные люди, воспринявшие это лютеранское Евангелие и хоть немного умевшие читать на немецком, изучали его с великим энтузиазмом как источник истины. Некоторые заучивали его наизусть и носили с собой за пазухой ».
А раз читали и заучивали, то понимали и привыкали использовать именно нововерхненемецкий, а не местный диалект, пусть для начала в общении с гостями из других земель.
Очень быстро нойхохдойч стал письменным для всей северной и центральной Германии, а к восемнадцатому веку завоевал и юг.
Да, потом были братья Гримм, составившие первый этимологический словарь, Кристоф Аделунг нормализовал и унифицировал литературную норму, появился «Дуден», что издается уже сто сорок лет, но основы современного немецкого и единого немецкого этноса заложил Мартин Лютер со своим переводом Нового Завета.

Вперед, в прошлое!
Следующий проект языкового нормирования возник, как это ни забавно, в противовес именно немецкому.
В четырнадцатом-пятнадцатом веках Чешское королевство было заметным явлением на карте Европы, и трон там занимали люди не из последних. Например Ян Слепой, настоящий гражданин мира, погиб в битве при Креси, а его сын Карл Четвертый основал университет в Праге и стал правителем Священной Римской империи.
К тому времени древнечешский язык развился до литературного, на нем писали стихи, составляли документы, излагали тексты духовного характера. Возникло высокое наречие, которое именуют обычно «гуманистическим чешским языком» (humanistická čeština).
Но «gloria mundi», как известно, «transit», в битве при Мохаче в 1526 году погиб последний чешский король, его корона перешла к австрийским Габсбургам. Столетие спустя чешские протестанты (а у них была Библия на родном языке – так называемая Кралицкая) потерпели поражение при Белой Горе и лишились политического влияния, и примерно в то же время территорию Богемии охватила активная немецкая колонизация.
Обширные земли перешли в руки германских баронов, и те начали заселять их соотечественниками, перемещая целые деревни. Да и чешские паны, которым для общения с властями в Вене требовался в первую очередь язык Лютера, язык империи, быстро онемечивались. Иезуиты, проникшие в страну на волне рекатолизации, считали древние книги на чешском еретическими и занимались их истреблением.
К концу восемнадцатого века единый язык распался на несколько диалектов, и те сохранились в основном среди крестьян, латынь в науке заменил тот же немецкий.
Но на территории бывшей Чешской короны нашлись люди, осознавшие, что их этносу грозит полное онемечивание, лишение собственного языка, а следовательно – уничтожение.
Началось то, что позже назвали Чешским национальным возрождением.
Одним из его лидеров стал Йозеф Добровский, филолог, лингвист, литературовед, фольклорист, историк и просветитель, настоящий человек эпохи Возрождения. В 1809 году он издал «Ausführliches Lehrgebäude der böhmischen Sprache» (на немецком!) – кодификацию «высокого», «настоящего» языка, и в качестве ориентира взял все тот же «гуманистический чешский» шестнадцатого века. А разница между ним и народным говором (точнее, говорами) была в то время очень существенной.
Все, что происходило во времена австрийского владычества, Добровский считал «порчей языка». Но что интересно, к перспективам возрожденного чешского сам его создатель относился скептически, и им практически не пользовался, хотя вопреки историческим анекдотам все же владел.
Куда более последовательными оказались ученики Добровского, назвавшие то, что они пропагандировали, «obrozenská čeština» – «возрожденный чешский».
Йозеф Юнгман не только сам писал на чешском, но и переводил на него Мильтона, Гёте и Шиллера, и составил пятитомный чешско-немецкий словарь, в котором предпринял попытки расширения словарного запаса с помощью словотворчества и заимствования из соседних славянских языков. Вацлав Крамериус создал книгоиздание и газетное дело на родном языке, Божена Немцова заложила основы современной чешской прозы, Карел Маха и Йозеф Тыл – поэзии.
Ян Гебауэр сочинил фундаментальные исследования истории и грамматики чешского языка, и в своих работах еще сильнее закрепил отрыв высокого языка науки и литературы от народного, «испорченного».
Разница между тем и другим начала уменьшаться только после 1918-го, когда в виде Чехословацкой республики оказалось воссоздано чешское государство. Возник Кабинет чешского языка, позднее ставший Институтом, и принялся регулировать естественные до того процессы, формировать общую для всех норму.
Труды Добровского с учениками не пропали зря, уже через сто лет после его смерти на улицах Праги вновь заговорили по-чешски, а немецкий стал для жителей Богемии и Моравии иностранным, чужим языком.

Языковая лавина
Норвегия в свое время претерпела трансформацию не менее жестокую, чем Чехия. В 1397 году она потеряла независимость, и из могучей державы с собственными колониями, страны саг и конунгов, на четыре века сама превратилась в колонию, в глухую провинцию не самой великой страны – Дании.
Датский и норвежский – близкие родственники, а второй (norrønt mál или norrøn tunga) всегда, с глубокой древности, состоял из множества диалектов (в каждом фьорде свой). Поэтому ничего удивительного, что язык чужаков стал для страны «лингва франка», ведь оно было легким для усвоения, единым во всех областях, и на нем говорили и писали чиновники-датчане.
На датский перевели законы, после Реформации он заменил латынь в церквях и школах, и стал языком образованных горожан, наречием книг, науки и литературы. Норвежский (или скорее, норвежские) уцелел в сельской местности, и им пользовался простой люд, рыбаки и пастухи.
Но в 1814 году страна вновь стала независимой.
А один из признаков «настоящей» независимости – свой язык.
И норвежцы ринулись его создавать, причем мейнстримом стала попытка «норвегизировать» литературный датский – легализовать городское (т.е. преимущественно ослоское) произношение, отразить его в письме, ввести в литературный язык специфически норвежские слова, формы или обороты, плюс заимствовать недостающие слова из других языков, в первую очередь латинского и немецкого.
В результате возник риксмол (riksmål, дословно «государственный язык»), в 1929 переименованный в букмол (bokmål, «книжный язык»).
Но не всех устроил такой подход, ведь в конечном итоге основой норвежского языка стал тот же датский.
Наиболее радикальные реформаторы попытались вернуться к языку предков, истинному норвежскому, используя прекрасно сохранившиеся говоры сельской Норвегии. Идея создания гибрида из диалектов принадлежит историку Петеру Мунку, который писал «Никакое диалектное произношение никогда не может стать литературным языком. Литературный язык – это гармония говоров, сведенных к простой, благородной, первоначальной форме языка»
Воплотил идею на практике лингвист-самоучка Ивар Осен, выпустивший в 1853 году книгу «Образцы деревенского языка Норвегии» («Prøver af Landsmaalet i Norge») – антологию текстов на разных норвежских диалектах (всего он использовал 31, из которых 5 восточнонорвежских и 26 – западнонорвежских). В приложении к антологии Осен опубликовал несколько текстов на медиализованном языке, синтезе диалектальных форм. Нормализованный норвежский этих текстов и стал первым образчиком той письменной нормы, которая получила название «лансмола» (landsmål, «государственный язык» и одновременно «народный язык»).
С 1929 он именуется «нюнорск» (nynorsk, «новонорвежский»).
Разница между первым и вторым значительна, в букмоле два рода (средний и общий), в нюнорске привычная для нас трехродовая система, «я» на первом «jeg» (произносится как «йей»), на втором «eg» (произносится как «эг»).
Осен, будучи романтически настроенным патриотом, искренне думал, что возрождает язык предков, но на самом деле он невольно опирался на родные для него самого говоры Западной Норвегии, без особого на то основания считая их более древними, «исконными», не испорченными за время датского правления.
Ничего удивительного, что нюнорск и прижился в основном в западных частях страны, в других регионах его используют куда меньше, но все же на нем в разное время говорило до одной пятой всех норвежцев.
Только вот языковые приключения страны викингов на этом не закончились.
В начале двадцатого века возникла идея объединить букмол и нюнорск в единый язык («общенорвежский» – samnorsk).
И покатились одна за другой реформы (1917, 1938, 1959 годы), пришло в движение то, что один из исследователей-германистов назвал языковой лавиной: «языковая лавина была приведена в движение, лавина, которая все еще скользит, и никто не знает, как ее остановить, хотя многие были бы счастливы сделать это» .
И сыпется она, и сыпется до сих пор, и парадокс, что в стране, где два государственных языка, не существует общей произносительной нормы. Каждый норвежец (хоть на букмоле, хоть на нюнорске или саммнорске, их смеси или диалекте) имеет право произносить слова так, как ему хочется, и только написание для всех одно… нет, два!.. нет, три… или больше?
Мечтал ли о таком Ивар Осен? Сомнительно.

Еврей, говори на иврите!
Свой язык у евреев был еще в двенадцатом веке до нашей эры, к тому времени относят библейскую «Песнь Деворы». Но с уничтожением Второго Храма и началом расселения-диаспоры он перестал быть разговорным, остался только в богослужении.
Почти полтора тысячелетия на нем пишут научные труды и каббалистические трактаты, но сами евреи используют в повседневной речи другие наречия, как чужие, так и возникшие в их собственной среде. К числу последних относятся в первую очередь идиш (язык германской группы с обширными заимствованиями из славянских наречий) и сефардский или ладино (иберо-романский по происхождению).
В начале двадцатого века возникла идея возрождения Израиля, и немедленно встал вопрос – какой язык должен стать государственным?
Возможно, выбор был бы сделан в сторону идиша (им тогда пользовались более десяти миллионов евреев по всему миру), если бы не один человек – Элизер Бен-Йехуда, родившийся в Российской империи. В 1881 году он переехал в Палестину, а когда через год родился сын Бен-Цион, Бен-Йехуда решил, что его наследник будет говорить только на древнееврейском языке.
Он изолировал мальчика от сверстников, а супруге категорически запретил петь колыбельные на русском или идише.
Но этим он не ограничился – основал газету на возрожденном языке, учредил Комитет языка иврит (превратившийся затем в Академию иврита), начал работу над первым словарем иврита. Именно ему принадлежит девиз «Иври, дабер иврит!», в переводе на русский вынесенный в название раздела.
Но Бен-Йехуда не остался в одиночестве, его поддержали многие, в 1904 в Иерусалиме Союз взаимопомощи немецких евреев основал учительскую семинарию для преподавателей иврита, в 1905 в Яффо открылась «Герцлия» – первая средняя школа с обучением на иврите. В общинах-киббуцах все чаще и чаще выбирали именно его, поскольку для переселенцев из разных стран он был одинаково чужим, но в то же время обладал ореолом подлинности, древности.
Не все шло легко, события первой половины двадцатого века в Палестине иногда называют «Войной языков» (ивр. «Милхемет ха-сафот»): первый учебник математики в 1909, забастовка студентов Техниона, старейшего вуза страны, где преподавание велось на немецком, запрет на использование идиша и ладино, изменение написания имен и даже полная их смена (например, Давида Бен-Гуриона при рождении звали Давид Йосеф Грин, а Голду Меир – Голдой Мабович).
Даже классика идишской литературы Шолом-Алейхема долгое время издавали исключительно на иврите.
Только вот сам иврит (а сам этот термин означает «еврейская», поскольку слово «язык» (сафá) женского рода) получился не совсем тем языком, на котором говорили евреи времен Давида или первых римских императоров. Он обогатился множеством слов, коих просто не было восемнадцать веков назад, и претерпел грамматические трансформации под влиянием тех же идиша и ладино.
Например, изменился порядок слов: если раньше был VSO (глагол – подлежащее – прямое дополнение), то сейчас SVO (подлежащее – глагол – прямое дополнение), преобразовалась система глагольных времен, совершенное и несовершенное стали прошедшим и будущим, а настоящее стало выражаться причастиями.
Обогащение же иврита новыми словами – процесс большей частью упорядоченный, именно им в первую очередь занимается Академия языка.
Использует она для этого разные способы:
Изменение значения древних слов – «алуф», обозначавшее когда-то «тысячник», стало воинским званием «генерал».
Аналогичное образование слов от существующих корней по новым правилам – «махшев»-компьютер от основы «ХШВ», «вычислять» по аналогии с «мазрек»-шприц и так далее.
Сочетание слов – «шем-мишпаха» будет обозначать «фамилию», в то время как «шем» это «имя», а «мишпаха» – семья.
Применяется также слияние-сокращение терминов (вроде нашего «колхоз») и прямое заимствование из иностранных: английского, немецкого, французского, русского. В современном иврите число слов, взятых из древнего наличия, оценивается в двадцать тысяч, в то время как новообразований и заимствований – больше ста.
Но это не мешает ивриту быть вполне полноценным, живым языком со своими яркими особенностями. В самом Израиле у него конкурентов нет, и именно его учат евреи по всему миру, а ладино и идиш стали в первую очередь лингвистической экзотикой.

Очевидно, что нормирование языков – процесс спорадический, случайный, а успех или неуспех зависит от усилий немногих энтузиастов, не всегда-лингвистов-профессионалов.
Но наука не стоит на месте…
И кто знает, может быть через тысячелетие или два возникнет набор методов и практик лингвонормирования, мы сможем проектировать языки так, как сейчас проектируем автомобили, не только возрождая старые наречия, но и создавая новые для той или иной этнической или просто коммуникативной среды?
Об этом писал известный писатель-фантаст Джек Вэнс в романе «Языки Пао», где языковая инженерия использовалась на уровне даже не сравнительно небольших этносов, а огромных народов, планет и цивилизаций.
И только от нас зависит, станет ли эта идея работающей технологией или нет.

(c) Дмитрий Казаков